Елена Римон
Памяти Майи Каганской
На похоронах Майи Каганской, за день до Песаха, один ее друг произнес:
— Вот так кончается эпоха.
Интересно, что сказала бы Майя, если бы ее в глаза назвали эпохой? Я думаю, она бы вряд ли удивилась или обиделась. Эпоха — это был тот самый масштаб, в котором она, с ее обостренным чувством истории, мыслила себя и свою работу. Так что она, скорее всего, восприняла бы эти слова как комплимент. Майя любила комплименты, была привычна к ним и умела их принимать царственно и с сияющей улыбкой.
Такой она была, когда я познакомилась с ней в конце восьмидесятых — царственно красива и блистательно умна.
Майя Каганская, матриарх израильской русскоязычной элиты, критик, эссеист и публицист, скончалась 18 апреля, в Шабат а-гадоль, и похоронена в Иерусалиме на Масличной горе.
Майя Каганская родилась в Киеве в 1938 году, закончила Киевский университет в 1962-м, приехала в Израиль в 1976-м. Она принадлежала к той группе алии семидесятых годов, к которой можно отнести недавно ушедшего поэта Михаила Генделева и — леавдиль ле-хаим аруким — физика и публициста Александра Воронеля, писательницу Нину Воронель, журналиста и переводчика Рафаила Нудельмана, художника Михаила Гробмана, поэта Наума Ваймана, литературоведов Елену Толстую и Михаила Вайскопфа, переводчика Петра Криксунова и многих других. Майя была одним из организаторов литературного и публицистического русскоязычного журнала «22», который издавался в Израиле, а читался во всем мире. Около 500 статей Каганской опубликовано в «22» и в другой русскоязычной периодике, выходившей в Израиле, Америке, Франции, России, Германии. Ее эссе в переводах на иврит публиковались во всех израильских газетах, в литературных журналах «Мознаим», «Итон 77» и других.
На иврите выходили также переводы русской классики XX века — «Собачье сердце», «Белая гвардия», «Приглашение на казнь» — с послесловиями Каганской, очень качественными, емкими, яркими.
В Израиле Майя опубликовала серию исследований по-русски. Первое из них, «Миф ХХ века», посвящено мистическим корням антисемитизма. В соавторстве со своим мужем Зеэвом Бар-Селлой Каганская написала книгу «Мастер Гамбс и Маргарита» о Булгакове, Ильфе и Петрове (1984). В соавторстве с Бар-Селлой и Иланой Гомель (дочерью Майи) вышла книга «Вчерашнее завтра: Книга о русской и не русской фантастике» (Москва, 2004). Сборник эссе Майи Каганской на иврите «Сумерки богов» был опубликован в 2004-м. Влиятельный израильский критик Эрик Гласснер написал в рецензии, что некоторые тексты в этой книге не имеют себе равных по мощи и глубине и близки к гениальности.
Общая тема исследований Каганской — скрытое присутствие мифов в подсознании европейской и еврейской культуры. Миф — та точка, в которой для Майи как для исследователя «массовая» культура встречается с классикой, политика с философией. И писать об этих сложных вещах Майя умела увлекательно, остроумно, смешно. Ее литературоведческие эссе сами были литературой высокого класса — и при этом вполне популярной.
В памяти у меня осталась ее фраза из книги «Вчерашнее завтра»: «Раньше мы думали, что литература — это про жизнь, а литературоведение — это про литературу. Теперь мы знаем, что литературоведение — это про жизнь». Процитированное постмодернистское суждение характеризует прежде всего саму Майю и ее творчество: она была литературным критиком, и ее статьи и книги — столько же про литературу, сколько про жизнь. Ее присутствие в культурной жизни Израиля, весомое и ощутимое, не вписывалось целиком в ее тексты, как бы ни были они блестящи, оригинальны и глубоки. Чувствовалось что-то еще, какое-то энергетическое поле, создававшееся вокруг нее, нечто искрящееся, «блистательное» (ее любимое словечко: «блистательный!»)
Блистательным было ее гостеприимство в крохотной заваленной книгами квартирке в Тальпиот Мизрах. Люди там встречались разные, книги тоже — мировая классика, философия, литературоведение и целые полки фантастики и детективов, которые Майя обожала (почти все было на русском, кое-что на французском и польском). «Я человек умственно любопытный», — говаривала Майя, в совершенстве владевшая искусством беседы (пожалуй, тоже принадлежащим уходящей эпохе) — не только светского трепа, но и разговора по душам о «последних вопросах». Она умела изничтожить собеседника одной-единственной изысканно остроумной фразой (некоторые ее словечки потом расходились как анекдоты), а могла сердечно утешить в несчастье, подбодрить и согреть. Она была горячим, страстным человеком. От нее исходило тепло.
«Россию надо подморозить, чтобы она не гнила», — говорил один русский философ еще в XIX веке, и Сталину удалось сделать именно это.
Рассказывая про свое детство и юность, Майя утверждала, что они были сплошь окрашены серым цветом. Как так, удивлялась я, вы же киевлянка, щедрый, изобильный город, весной цветут акации… Нет, говорила Майя, и Киев был серый, цвет привычного насилия, фальшивого равенства и подлинной скуки, нормативной бездарности и всеобщего страха. Она это ненавидела. Ее школьные годы пришлись на расцвет сталинского режима, университетские — на преддверие «оттепели». Те, кого сталинизм не сломил, оказались людьми яркими, сильными, стойкими ненавистниками всего серого, романтиками с ницшеанским оттенком. Это была эпоха гордых протестантов, одиноких странников, индивидуалистов и эгоцентристов, умевших долгие годы сохранять преданность (до самопожертвования) своим друзьям. Эпоха страстных споров о литературе и политике (в таком порядке), ночь напролет, под водочку и нищенскую закуску. Эпоха модернизма, сохранившаяся в России, как в гигантском холодильнике. Но люди, выжившие в этом холодильнике, были горячими.
Таков был источник Майиного романтического сионизма. В статье, опубликованной в журнале «Эрец Ахерет» в декабре 2003 года, она писала про «общее с собственно русским интеллектуальным авангардом омерзение к идеологическому надзору и претензиям власти на последнее слово о судьбах мира и человека», которое «давало еврейским интеллектуалам чувство духовной близости с их русским окружением». Такова была Майина русско-еврейско-израильско-европейская идентичность — обостренное чувство личности, парадоксально (а может быть, закономерно?) спроецированное на национальное чувство.
Во время последнего нашего разговора — в больнице несколько недель назад — Майя вдохновенно говорила о европейском романтизме, о Пушкине и Байроне, о том, как все это наивно, прекрасно и нужно именно сейчас. Она собиралась писать новую большую работу — о романтизме.
Это был один из многочисленных парадоксов Майи Каганской: будучи автором вышеприведенного постмодернистского афоризма, она в своей позиции по отношению к литературе и жизни была стопроцентной модернисткой романтического толка. Ее пространством были вершины мировой культуры. Она непререкаемо точно знала, что именно относится к этим высотам, а что нет, что хорошо (блистательно) а что плохо (серо), никогда не боялась выносить оценки и презирала постмодернистскую всеядность и критический релятивизм. Точно так же ей невозможно было «продать» постколониалистскую сентиментальную жалостливость, а постсионизм приводил ее в настоящую ярость. Это была не только идеологическая позиция — постсионизм противоречил каким-то ее «самым основным экзистенциальным установкам, ее представлению о чести и достоинстве». Для нее «сионистский вызов был напрямую адресован личности, только личности. Быть собой значит выбрать себя в качестве себя». Алия в Израиль была для нее «приключение, авантюра, рывок из постылой заданности в царство осуществленной свободы. И только когда поймешь, что это не побег от обыденности, а новая обыденность, и это навсегда, — наступает оторопь» (из статьи в «Эрец Ахерет»).
Отсюда еще один парадокс Майиной личности, да и всего ее поколения. С одной стороны, она всегда позиционировала себя как атеистку, скептически и иронически относилась к религии вообще и к еврейской религии в частности. Мне всегда казалось, что иудаизм для нее ассоциировался с восточноевропейским местечком, а к местечку космополитичные русско-еврейские интеллектуалы ее поколения по большей части относились без всякой ностальгической нежности, как к чему-то затхлому и опять-таки серому. У Майи к такому была нулевая терпимость. Однако она, в отличие от многих других, была очень чувствительна к религиозному подтексту собственного атеизма, диалог с религией и религиозными людьми был для нее важен. «Единомышленником, — говаривала она, — я называю не того, кто думает так же, как я, но того, кто думает о том же, что и я». А думала она о судьбе европейской культуры. И эти размышления приводили ее к глубокому ощущению «метафизической» роли евреев в мировой истории. «Сегодня миром правит не геополитика, а теополитика. XXI век по отношению к ХХ-му — это именно такая “отмель” времени, обнажение дна… подсознание идеологий обернулось религиозным сознанием — мы вступили в эру религиозных войн», — писала она в эссе 2006 года.
Эпохе нужен рубеж — во времени или в пространстве. Нужна дистанция. Неужели похороны Майи Каганской и есть этот рубеж? Неужели Майя, такая красивая, такая теплая, такая живая, на наших глазах становится историей? Как это горько, как больно, когда живой человек превращается в эпоху…
"booknik", 04.2011
Cтатьи Каганской
|