Переводы Владимира Жаботинского

Джордж Гордон Байрон

             Разорение Иерусалима Титом               

      С холма, где путники прощаются с Сионом,
      Я видел край родной в его последний час:
      Пылал он, отданный свирепым легионам,
      И зарево его охватывало нас.
      И я искал наш Храм, искал свой бедный дом,
      Но видел лишь огня клокочущее море...
      Я на руки свои в отчаянье немом,
      Взглянул: они в цепях, — и мщенья нет! О, горе!
      Ах! С этого холма, бывало, я глядел
      На город в этот час: уж мрак над ним клубился,
      И только Храм еще в лучах зари горел,
      И розовый туман на высях гор светился.
      И вот я там же был и в тот последний час;
      Но не манил меня заката блеск пурпурный.
      Я ждал, чтоб Господь во гневе ополчась
      Ударил молнией и вихрь послал свой бурный...
      Но нет... в твой Храм святой, где Ты, Господь, царил,
      Не сядут, не войдут языческие боги!
      Твой зримый Храм упал, но в сердце сохранил
      Навеки твой народ, Господь, Тебе чертоги!

1904 г.

Эдгар По

Ворон

      Как-то в полночь, утомлённый, я забылся, полусонный,
      Над таинственным значеньем фолианта одного;
      Я дремал, и всё молчало… Что-то тихо прозвучало —
      Что-то тихо застучало у порога моего.
      Я подумал: «То стучится гость у входа моего —
      Гость, и больше ничего».

      Помню всё, как это было: мрак — декабрь — ненастье выло —
      Гас очаг мой — так уныло падал отблеск от него…
      Не светало… Что за муки! Не могла мне глубь науки
      Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего, —
      О Леноре, взятой в Небо прочь из дома моего, —
      Не оставив ничего…

      Шелест шёлка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах —
      Чуткой, жуткой, странной дрожью проникал меня всего;
      И, смиряя страх минутный, я шепнул в тревоге смутной:
      «То стучится бесприютный гость у входа моего —
      Поздний путник там стучится у порога моего —
      Гость, и больше ничего».

      Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,
      Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого,
      Что дремал в унылой скуке — и проснулся лишь при стуке,
      При неясном, лёгком звуке у порога моего». —
      И широко распахнул я дверь жилища моего —
      Мрак, и больше ничего.

      Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая
      В ощущеньях, человеку незнакомых до того;
      Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,
      И единственное слово чуть прорезало его —
      Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его —
      Эхо, больше ничего…

      И, смущённый непонятно, я лишь шаг ступил обратно —
      Снова стук — уже слышнее, чем звучал он до того.
      Я промолвил: «Что дрожу я? Ветер ставни рвёт, бушуя, —
      Наконец-то разрешу я, в чём здесь скрыто волшебство —
      Это ставень, это буря: весь секрет и волшебство —
      Вихрь, и больше ничего».

      Я толкнул окно, и рама поддалась, и плавно, прямо
      Вышел статный, древний Ворон — старой сказки божество;
      Без поклона, смело, гордо, он прошёл легко и твёрдо, —
      Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего
      И вверху, на бюст Паллады, у порога моего
      Сел — и больше ничего.

      Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо
      Улыбнулся я, — так важен был и вид его, и взор:
      «Ты без рыцарского знака — смотришь рыцарем, однако,
      Сын страны, где в царстве Мрака Ночь раскинула шатёр!
      Как зовут тебя в том царстве, где стоит Её шатёр?»
      Каркнул Ворон: «Nevermore».

      Изумился я сначала: слово ясно прозвучало,
      Как удар, — но что за имя «Никогда»? И до сих пор
      Был ли смертный в мире целом, в чьём жилище опустелом
      Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор,
      Сел бы важный, мрачный, хмурый, чёрный Ворон древних пор
      И назвался «Nevermore»?

      Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,
      Точно в нём излил всю душу, вновь замкнул её затвор.
      Он сидел легко и статно — и шепнул я еле внятно:
      «Завтра утром невозвратно улетит он на простор —
      Как друзья — как все надежды, улетит он на простор…»
      Каркнул Ворон: «Nevermore».

      Содрогнулся я при этом, поражён таким ответом,
      И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор
      Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока
      И отчаялся глубоко и, судьбе своей в укор,
      Затвердил, как песню скорби, этот горестный укор —
      Этот возглас: «Nevermore…»

      И, вперяя взор пытливый, я с улыбкою тоскливой
      Опустился тихо в кресла, дал мечте своей простор
      И на бархатные складки я поник, ища разгадки, —
      Что сказал он, мрачный, гадкий, гордый Ворон древних пор, —
      Что хотел сказать зловещий, хмурый Ворон древних пор
      Этим скорбным: «Nevermore…»

      Я сидел, объятый думой, неподвижный и угрюмый,
      И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор;
      Мысль одна сменялась новой, — в креслах замер я суровый,
      А на бархат их лиловый лампа свет лила в упор, —
      Ах, на бархат их лиловый, озарённый так в упор,
      Ей не сесть уж — nevermore!

      Чу!.. провеяли незримо, словно крылья серафима —
      Звон кадила — благовонья — шелест ног о мой ковёр:
      «Это Небо за моленья шлёт мне чашу исцеленья,
      Благо мира и забвенья мне даруя с этих пор!
      Дай! — я выпью, и Ленору позабуду с этих пор!»
      Каркнул Ворон: «Nevermore».

      «Адский дух иль тварь земная, — произнёс я, замирая, —
      Ты — пророк. И раз уж Дьявол или вихрей буйный спор
      Занесли тебя, крылатый, в дом мой, ужасом объятый,
      В этот дом, куда проклятый Рок обрушил свой топор, —
      Говори: пройдёт ли рана, что нанёс его топор?»
      Каркнул Ворон: «Nevermore».

      «Адский дух иль тварь земная, — повторил я, замирая, —
      Ты — пророк. Во имя Неба, — говори: превыше гор,
      Там, где Рай наш легендарный, — там найду ль я, благодарный,
      Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —
      Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»
      Каркнул Ворон: «Nevermore».

      «Если так, то вон, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись ты» —
      Гневно крикнул я, вставая: «Этот чёрный твой убор
      Для меня в моей кручине стал эмблемой лжи отныне, —
      Дай мне снова быть в пустыне! Прочь! Верни душе простор!
      Не терзай, не рви мне сердца, прочь, умчися на простор!»
      Каркнул Ворон: «Nevermore».

      И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный чёрный Ворон,
      Над дверьми, на белом бюсте, — так сидит он до сих пор,
      Злыми взорами блистая, — верно, так глядит, мечтая,
      Демон, — тень его густая грузно пала на ковёр —
      И душе из этой тени, что ложится на ковёр,
      Не подняться — nevermore!

      1897

      Другой вариант перевода "Ворон"

      Как-то в полночь, утомленный, развернул я, полусонный,
      Книгу странного ученья (мир забыл уже его) —
      И взяла меня дремота; вдруг я вздрогнул отчего-то —
      Словно стукнул тихо кто-то у порога моего.
      «То стучится, — прошептал я, — гость у входа моего —
      Путник, больше ничего».

      Ясно помню всё, как было; осень плакало уныло,
      И в камине пламя стыло, под золой почти мертво…
      Не светало… Что за муки! Не принес дурман науки
      Мне забвенья о разлуке с девой сердца моего —
      О Леноре: в Божьем хоре дева сердца моего —
      Здесь, со мною — никого…

      Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах
      Жуткой, чуткой странной дрожью пронизал меня всего;
      И, борясь с тревогой смутной, заглушая страх минутный,
      Повторил я: «Бесприютный там у входа моего —
      Поздний странник постучался у порога моего —
      Гость, и больше ничего».

      Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,
      Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого,
      Что дремал в унылой скуке и проснулся лишь при стуке —
      При неясном легком звуке у порога моего».
      И широко распахнул я дверь жилища моего:
      Мрак, и больше ничего.

      Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая,
      Полный дум, быть может, смертным не знакомых до того;
      Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,
      И единственное слово чуть прорезало его —
      Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его —
      Эхо, больше ничего.

      И, встревожен непонятно, я лишь шаг ступил обратно —
      Снова стук, уже слышнее, чем звучал он до того.
      Я промолвил: «Это ставнем на шарнире стародавнем
      Хлопнул ветер; вся беда в нем, весь секрет и колдовство.
      Отпереть — и снова просто разрешится колдовство:
      Ветер, больше ничего».
      Распахнул я створ оконный — и, как царь в палате тронной,
      Старый, статный черный Ворон важно выплыл из него;
      Без поклона, плавно, гордо, он вступил легко и твердо, —
      Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего —
      И вверху на бюст Паллады у порога моего
      Сел — и больше ничего.
      Черный гость на белом бюсте, — я, глядя, сквозь дымку грусти
      Усмехнулся — так он строго на меня смотрел в упор.
      «Вихрь измял тебя, но, право, ты взираешь величаво,
      Словно князь ты, чья держава — ночь Плутоновых озер.
      Как зовут тебя, владыка черных адовых озер?»
      Он прокаркал: «Nevermore».

      Изумился я немало: слово ясно прозвучало —
      «Никогда»… Но что за имя? И бывало ль до сих пор,
      Чтобы в доме средь пустыни сел на бледный бюст богини
      Странный призрак черно-синий и вперил недвижный взор, —
      Старый, хмурый, черный Ворон, мрачный, вещий, тяжкий взор,
      И названье: «Nevermore»?

      Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,
      Словно всю в нем вылил душу — и замкнул ее затвор.
      Он сидел легко и статно, и шепнул я еле внятно:
      «Завтра утром невозвратно улетит он на простор —
      Как друзья — как все надежды — улетит он на простор…»
      Каркнул Ворон: «Nevermore».

      Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,
      И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор
      Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока,
      И, изверившись глубоко, Небесам послал укор,
      И твердил взамен молитвы этот горестный укор,
      Этот возглас — «Nevermore»…

      Он чернел на белом бюсте; я смотрел с улыбкой грусти —
      Опустился тихо в кресла — дал мечте своей простор;
      Мчались думы в беспорядке — и на бархатные складки
      Я поник, ища разгадки: что принес он в мой шатер —
      Что за правду мне привел он в сиротливый мой шатер
      Этим скорбным «Nevermore»?

      Я сидел, объятый думой, молчаливый и угрюмый,
      И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор.
      Мысль одна сменялась новой; в креслах замер я, суровый,
      И на бархат их лиловый лампа свет лила в упор…
      Не склониться ей на бархат, светом залитый в упор,
      Не склониться — «Nevermore»…

      Чу — провеяли незримо словно крылья серафима —
      Звон кадила — волны дыма — шорох ног о мой ковер…
      «Это небо за моленья шлет мне чашу исцеленья,
      Чашу мира и забвенья, сердцу волю и простор!
      Дай — я выпью и забуду, и верну душе простор!»
      Каркнул Ворон: «Nevermore».

      «Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, —
      Кто бы, сам тебя ли дьявол или вихрей буйный спор,
      Ни занес, пророк пернатый, в этот дом навек проклятый,
      Над которым в час утраты грянул Божий приговор, —
      Отвечай мне: есть прощенье? Истечет ли приговор?»
      Каркнул Ворон: «Nevermore!»

      «Адский дух иль тварь земная, — повторил я, замирая, —
      Отвечай мне: там, за гранью, в Небесах, где всё — простор,
      И лазурь, и свет янтарный, — там найду ль я, благодарный,
      Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —
      Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»
      Каркнул Ворон: «Nevermore!»

      Я вскочил: «Ты лжешь, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись ты,
      Унеси во тьму с собою ненавистный свой убор —
      Этих перьев цвет надгробный, черной лжи твоей подобный, —
      Этот жуткий, едкий, злобный, пепелящий душу взор!
      Дай мне мир моей пустыни, дай забыть твой клич и взор!»
      Каркнул Ворон: «Nevermore!»

      И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон —
      Над дверьми, на белом бюсте он сидит еще с тех пор,
      Злыми взорами блистая, — верно, так, о злом мечтая,
      Смотрит демон; тень густая грузно пала на ковер,
      И душе из этой тени, что ложится на ковер,
      Не подняться — «Nevermore»…

1931

Эдгар По

Аннабель-Ли

      Это было когда-то, в далекой стране,
      Где у берега спят корабли.
      Там я девочку знал (это было давно),
      И я звал ее Аннабель-Ли.
      Я жил ею одной, и она — только мной,
      И, играя, мы вместе росли.

      Были оба мы дети, — в далекой стране,
      Где у берега спят корабли, —
      Но любили мы так, как никто никогда,
      Как большие любить не могли.
      Только — ангелы рая за эту любовь
      Рассердились на Аннабель-Ли.

      Оттого и случилось — в той дальней стране,
      Где у берега спят корабли, —
      С моря ветер холодный дохнул из-за туч
      И убил мою Аннабель-Ли.
      И родные блестящей толпой собрались
      И ее от меня унесли.
      Чтобы в темном гробу схоронить навсегда
      В глубине той далекой земли.

      Видно, мало в раю знали счастья, что рай
      Позавидовал детям земли:
      Это ведомо всем в том далеком краю,
      Где у берега спят корабли.
      Почему черный ветер дохнул из-за туч
      И убил мою Аннабель-Ли.

      Но любили мы так, как никто из людей,
      Как большие любить не могли —
      Хоть мудрей нас, но так не могли;
      И не властны ни ангелы райских полей
      И ни демоны в недрах земли
      Разрубить эту нить меж душою моей
      И душой моей Аннабель-Ли.

      Мне луна с вышины шлет лучистые сны
      Про меня и про Аннабель-Ли;
      Каждый звездный алмаз — словно свет ее глаз,
      Тихий взор моей Аннабель-Ли;
      Если ж ночь и темна — снова я и она,
      Я, и друг, и сестра, и невеста-жена,
      Тихо спим под покровом земли —
      Где у берега спят корабли.

1931

Викитека


  
Статьи
Фотографии
Ссылки
Наши авторы
Музы не молчат
Библиотека
Архив
Наши линки
Для печати
Поиск по сайту:

Подписка:

Наш e-mail
  



Hosting by Дизайн: © Studio Har Moria